Философия науки последних десятилетий охотно обращается к социальным темам. Представление о науке (в том числе и о математике) как об общественном феномене имеет различные аспекты и, с другой стороны, позволяет находить весьма интересные постановки "классических" философских проблем, связанных, например, с гносеологией или онтологией. Особенностью большинства такого рода исследований является отношение к социуму, как к исходному пункту рассуждения. Сама наука оказывается конституирована благодаря некоторому сообществу, а потому понимание научного мышления необходимо оказывается производным от изучения жизни этого сообщества. Подобный ход, при всей его плодотворности, может растворить философию науки в чисто историческом или социологическом исследовании и потерять саму специфику философского рассуждения. В предлагаемой работе мне хотелось бы осуществить обратный ход - дедуцировать понятие социума из анализа научного (в данном случае - математического) мышления. Как "данность" и исходный пункт исследования я предполагаю взять не сообщество, а мысль постольку, поскольку каждый оказывается в состоянии воспроизвести ее и рассмотреть основные способы ее отношения к своему предмету. Таким образом наш анализ будет оставаться в пределах субъектного (или трансцендентального) горизонта и нашей задачей будет увидеть - не оказывается ли само понятие социума необходимым для осуществления мысли в этом горизонте. Начнем с того, что попробуем рассмотреть вполне естественную для математика ситуацию - решение задачи. В самом общем виде всякая процедура решения подразумевает сформулированное заранее условие и определенную цель: например, нахождение неизвестной величины или доказательство утверждения. Что представляет собой условие? Это набор фактов и объектов (утверждений или графических конструкций), которые не имеют друг с другом никакой очевидной связи. Непосредственно представленный в условии набор может быть и не велик, однако он необходимо дополняется фактами иного рода: решая задачу, мы подходим к ней с позиции некоторого математического знания, присовокупляя к условию еще и множество иных утверждений, ранее известных нам математических результатов: аксиом, определений, теорем и пр. Заметим, что границы этой совокупности фактов весьма нечетки - ведь нам далеко не всегда известно заранее, какие знания потребуются для решения задачи. Чтобы решить задачу, нам нужно выстроить всю эту совокупность фактов в нечто целое, в связную конструкцию. Решение, следовательно, есть конструирование, осуществляемое по определенным правилам и приводящее к определенному результату. Последнее означает, что "ответ" задачи должен непременно оказаться элементом сооружаемой конструкции. Так, при решении уравнения этой конструкцией является цепочка преобразований исходного равенства, содержащая в качестве необходимого элемента утверждение типа "x=a", завершающего всю процедуру конструирования. При доказательстве теоремы конструкция будет представлять собой последовательность логических выводов (возможно - геометрических построений или алгебраических преобразований), заканчивающаяся доказанным утверждением. К какому бы роду задач мы не обращались, всякий раз ее решение будет представлять собой единичный пространственный объект, нечто построенное нами в ходе завершенной процедуры и доступное восприятию. В нашем конструировании явно различимы два момента. Во-первых, мы строим, сообразуясь с правилами, в во-вторых, каждое правило имеет доступный восприятию пространственный коррелят. Так, каждый факт, используемый нами при решении, есть общее правило, сообразно которому мы совершаем очередное конструктивное действие. Но это действие состоит в достраивании уже имеющейся конструкции еще одним конструктивным элементом, конфигурируемым в пространстве объектом. Если воспроизвести используемый факт изолированно (например, как ранее доказанную теорему), то в нем будут также ясно различимы понятийный и объектный компоненты. Однако для полного описания процедуры решения задачи недостаточно категорий правила и конструкции (общего понятия и единичного объекта). В определенной ситуации, так или иначе возникающей в ходе решения, проявляется нечто третье, как бы опосредующее эти два термина. Этот "средний термин" необходим, прежде всего, для установления момента целесообразности в наших действиях. Совершая очередной конструктивный шаг, сообразованный с каким-либо общим правилом, мы должны уже как-то представлять всю конструкцию в целом. Нам нужно видеть место этого шага во всей процедуре решения, т.е. осознавать для чего он предпринимается. Такого рода осознание может и не сопровождать нас на протяжении всего хода конструирования, но возникать лишь в отдельный момент. Наиболее ярок этот момент тогда, когда после тяжелых попыток решить трудную задачу нас вдруг осеняет удачная мысль, нам становится ясен нужный шаг, заведомо ведущий к цели. Именно после такой догадки все последующие действия становятся целесообразными. Что открывается нам, когда у нас возникает догадка? Конструкцию, которую нам нужно представить целиком, мы видеть не можем, поскольку ее еще нет. Причем нет ее не только на бумаге, но и в воображении - последнее ясно хотя бы из того, что всякая сложная конструкция даже в воображении должна быть также построена в результате последовательности мысленно производимых шагов. Неверно также было бы говорить, что нам открывается правило конструирования. Вся конструкция описывается не одним правилом, а последовательностью правил и эта последовательность также не присутствует вся целиком до тех пор, пока конструирование не завершено. Кроме того, всякое правило непременно формулируется вербально, а догадка не предполагает такого формулирования. То, что открывается, уместно, на мой взгляд, назвать структурой создаваемой конструкции. Она и есть то промежуточное звено между конструкцией и правилом, отчасти сходное с каждым из двух, но не сводимое ни к одному. Структура, как и правило лишь, возможна. И то, и другое становится действительным только благодаря конструкции и не существует помимо конструирования.1 Но, в отличии от правила, структура не является общей. Она относится именно к тому акту (или процессу) конструирования, который производится сейчас. На это нужно сразу обратить внимание. Угадав структуру создаваемой при решении задачи конструкции, мы не в состоянии отождествить эту структуру с какой-либо другой. У нас нет инструмента для отождествления структур. В каком-то смысле всякая структура единична. Во всяком случае, решая каждый раз задачу, мы должны угадывать структуру решения заново. В противном случае это будет не решение, а бездумное воспроизведение. Но можем ли мы сказать, что, возвращаясь к решенной ранее задаче, мы вновь обращаемся к той же структуре, которую угадали прежде? Проблема состоит в том, что обратиться к угаданной прежде структуре нельзя потому, что совершенно неясно, где эта структура пребывает. Правило можно записать и прочитать. Конструкцию можно построить и разглядывать. Но структуру нельзя ни видеть, ни пересказывать. Все наши слова о том, что мы "угадали", "схватили", "усмотрели" структуру, не более чем метафоры. Строго говоря, совершенно непонятно, что мы делаем со структурой. У нас, следовательно, нет никакой возможности, сказать про структуру "вот эта" или "та же самая". Она всякий раз возникает заново. Момент угадывания (открытия) структуры есть тот уникальный момент решения, когда весь конструируемый объект (или дискурс) предстает как целое. Он предстает не как целое созерцание, а только как смысловое целое, которое лишь будет развернуто в виде созерцаемой конструкции. Заметим, что само созерцание эквивалентно конструированию, а потому не дает целостного представления об объекте.2 Впрочем, связь между конструированием и созерцанием нуждается в более подробном рассмотрении, которое мы предпримем немного позже. Сейчас же следует указать, что совершаемое при решении задачи конструирование есть последовательность шагов, каждый из которых коррелятивен определенному правилу. Делая очередной шаг, мы актуализируем лишь частный элемент построения, а потому в каждый момент (здесь и теперь) для нас существует лишь "вот эта " часть конструкции (дискурса). Конструирование не может представить целого предмета. Поэтому столь важен момент схватывания структуры - только в нем нами и обнаруживается завершенный объект. В этот момент с нами происходит событие, которое может быть названо открытием. Всякое открытие всегда происходит впервые. Открыв нечто однажды, мы потом вправе говорить о знании - мы знаем как решить эту задачу, поскольку уже раскрыли структуру требуемого дискурса. Но в чем, собственно состоит это наше знание? Прежде всего, в готовности разворачивать вновь соответствующую дискурсивную конструкцию. Готовность эта основывается как будто на каком-то обладании структурой. Выражая свое знание, мы вспоминаем об открытии, уже происшедшем в нашей жизни. Мы снова схватываем структуру дискурса, который будем разворачивать и мы уверены, что сделаем это. В момент выражения готовности повторить решение с нами происходит событие узнавания. Но так ли уж обоснованна эта наша уверенность? Ведь мы не обладаем критерием для отождествления структур. Чем может быть узнавание, как не обнаружением той самой структуры, которую мы открыли раньше? Но где же мы, в таким случае, держали ее все прошедшее с момента открытия время? Наша уверенность в знании (т.е. способности легко построить нужную конструкцию) оказывается, следовательно, под угрозой. Ясно, что нам нужно, на самом деле, снова совершать открытие. Если структуры невозможно отождествлять, то знающий, как будто, ничем не отличается от незнающего. Ведь структура не может наличествовать - она может только открываться и создавать возможность конструктивного действия.

Возникший вопрос есть, собственно говоря, вопрос о природе знания. Ясно, по крайней мере, что эта природа предполагает способность к повторному раскрытию (угадыванию) структуры, т.е. к открытию. Это событие должно произойти вновь, но уже в других условиях. Чтобы точнее представить себе названное различие условий, посмотрим внимательно еще раз на то, как происходит открытие. Оно состоит в схватывании структуры, связывающей многообразие наблюдаемых объектов или установленных фактов.3 Но как представлены нам эти объекты и факты? Они суть созданные прежде конструкции. Следовательно, их создание (конструирование) также предполагало некоторую структуру (схему), которая имеет прямое отношение к той (более общей), которую нам предстоит раскрыть. Но нам они предстают не в структурированном виде, поскольку в момент их предъявления мы не располагаем вовсе никакой структурой (поскольку структурой вообще нельзя располагать). Значит, несмотря на предъявленность готовых конструкций, мы должны сконструировать их заново и прежде открытия общей структуры, дающей решение, раскрыть ряд частных структур. Пока же эти частные структуры нераскрыты (т.е. пока мы не совершили некоторого акта синтеза) нам предстоит не факт и не объект, а след какой-то предшествующей деятельности. Я бы сказал даже, что это есть "мертвый" след, который нам нужно одухотворить собственным структурирующим усилием. Отмеченная несколько ранее связь между созерцанием и конструированием оказывается, следовательно почти тривиальной. Созерцание и есть конструирование. Хотя это конструирование совершается без вождения карандашом по бумаге (или других инструментальных действий с материалом), но оно рождает новую конструкцию, превращая в конструкцию след. Немаловажно, впрочем, что само оно не оставляет следов.

Итак всякое открытие сопровождается созерцанием, т.е. не оставляющим следа конструктивным действием. Но открытие приводит и к конструированию решения, т.е. к созданию нового следа. Это обстоятельство отчасти раскрывает природу знания. Решив однажды задачу и оставив след решения на бумаге, мы обращаемся к нему снова, "одухотворяя" этот след, превращая его в конструкцию. След можно назвать фиксированным знанием, дающим возможность вновь раскрыть структуру. Акт знания, следовательно, есть акт созерцания. В самой простой постановке - я знаю то, что записал. Различие между открытием и узнаванием оказывается, следовательно, чисто количественным. Оно определено подробностью следа. В любом случае задача решается заново.

Оказывается, следовательно, что наличие следа, запись играет существенную роль в любой когнитивной деятельности. Оба выявленных нами мыслительных акта (открытие и узнавание) имеют общую природу - они являются раскрытием структуры в представленном следе с последующим созданием новой конструкции. Можно сказать, конечно, что не всякое знание предполагает запись. Говоря, например, что я знаю теорему Пифагора, я не обращаюсь ни к какой записи, но готов произвести соответствующую конструкцию "по памяти". Последнее однако не означает отсутствие следа, подлежащего структуризации. Этим следом как раз и является память. Заметим, что уподобление памяти и письма - довольно естественный ход, впервые сделанный Платоном ("Федр"). В нашем рассмотрении их можно рассматривать как вещи в известном смысле тождественные, причем важна здесь не психологическая проблематика, а скорее, трансцендентальное определение памяти. Чтобы понять, в чем состоит такое определение, попробуем сначала сделать некоторые дополнительные наблюдения за феноменом письма. Говоря о нем, как о следе предшествующей деятельности, мы должны подразумевать под ним чистую потенциальность. Оно выступает как материя, подлежащая структурированию и обращаемая в конструкцию. Момент схватывания структуры при созерцании следа есть момент актуализации. Вне этого момента след как бы и не существует. Но с другой стороны, он выступает как "хранилище" структур, из которого извлекается нечто наиболее существенное для последующего конструирования. А именно такое хранилище и уместно назвать памятью. Событие (открытия или узнавания) состоит, следовательно, в актуализации содержания памяти. С точки зрения схватывания структуры и последующего конструирования нет разницы между записанным и запомненным. И то, и другое - след предшествующей деятельности, становящийся действительным в событии.4

Итак мы выделили два вида событий - открытие и узнавание - и установили, что различие между ними можно охарактеризовать как "количественное". Говоря о событии, мы неизменно подразумеваем, что оно произошло и эту фразу - "событие произошло" - готовы наделить вполне определенным смыслом. Событие произошло тогда, когда что-то получилось. Когда бессвязное многообразие следа превратилось (точнее - вот-вот превратится) в завершенную конструкцию, когда, благодаря открывшейся структуре, нам предстает некое гармоническое целое. Иными словами, важным аспектом события, является успех. Событие происходит тогда, когда наши действия успешны. Отчасти поэтому различие между открытием и узнаванием определяется степенью уверенности в успехе в тот момент, когда событие еще не произошло. Но именно степенью, а не наличием или отсутствием. Поэтому уместно говорить не двух видах событий, а о двух модусах одного события. Всякое событие происходит как в модусе узнавания, так и в модусе открытия. Чистое открытие (без узнавания) невозможно в принципе. Чистое узнавание можно лишь предполагать как вырожденный случай.

Заметим теперь, что успех, явившийся благодаря событию, может быть понят только как мой успех. Структуры не просто так схватываются или открываются. Они открываются мне и схватываются мной. Поэтому всякое событие есть вспышка самосознания, сопровождающаяся ответственным суждением "Я знаю". В этот момент происходит проявление Я для самого себе как предельной точки порождения дискурса. Событие произошло со мной и от меня будет далее исходить всякое конструктивное действие, удостоверяющее мое знание или мое открытие. Здесь несомненно присутствует момент синтеза многообразия в едином сознании, которое Кант назвал первоначальным синтетическим единством апперцепции (оно же априорное и трансцендентальное). Вот эта априорность или первоначальность должна быть хорошо понята. Состоит она, прежде всего в том, что проявление Я в момент события есть начальная точка конструирования. Ему (событию и проявлению Я) предшествует след, но это не нарушает априорности апперцепции, поскольку этот след все равно строится вновь уже после того, как событие произошло. До того он не является ни конструкцией, ни объектом, т.е., строго говоря, не существует. Утверждать это можно потому, что у меня (о чем шла речь ранее) нет критерия для отождествления структур. Следовательно, в момент события я веду себя так, как если бы до него ничего не было. Всякая структурность (всякая осмысленность действия и возможность конструирования) появляется только здесь и сейчас. А потому мое самосознания оказывается действительно априорным. Важно поэтому иметь в виду, что предельной точкой развертывания дискурса выступает не просто сознающее себя Я, но Я здесь и сейчас мыслящее. Суть трансцендентальной апперцепции не просто в осознании единства себя в своих представлениях, но в происходящем в настоящий момент событии "Я мыслю". Априорное единство апперцепции, иными словами, должно быть понято не как самотождественность субъекта, а как самотождественность события.

Таким образом мы приходим к идее эгоцентрического дискурса, т.е. такого дискурса, который полностью укоренен в событии "Я мыслю". В момент, связанный с этим событием, не только схватывается решение задачи. Все тот же тезис о несопоставимости структур заставляет делать более серьезные выводы. Решение задачи (даже довольно простой) всегда требует предварительных знаний (аксиом, постулатов, формул, утверждений). Все они должны быть включены в решение, как в единую дискурсивную конструкцию (в виде явных, а чаще неявных ссылок). Следовательно, предшествующая этой конструкции структура охватывает весьма разнородное многообразие, присутствующее в виде следа. Весь массив наличного знания, (т.е. все, что ранее было понято, узнано, открыто) актуализируется и радикально перестраивается. Точнее - строится заново. В событие "Я мыслю", в конечном счете, как в воронку стягиваются все мыслимые контексты всякой когнитивной деятельности. В нем словно совершается создание целого мира. Задача, которую я решил, не составляет изолированной конструкции. Ее решение оказывается лишь пристройкой к корпусу моего знания, но все это знание актуализируется в событии, т.е. производится заново, схватывается полностью в единой структуре. Именно подобную согласованность всего корпуса знания, кстати, и следует называть успехом. Новое решение не должно противоречить ничему прежнему. Но это прежнее, чтобы мы могли убедиться в его консистентности с новым решением, должно стать одновременным с этим решением, т.е. быть построенным снова. Впрочем выражение "снова", указывающее на некий повтор, неточно отражает суть дела. Предшествующее знание не сопоставляется с настоящим путем воспроизведения. Строится новая конструкция, имеющая к прежней весьма странное (и плохо определяемое) отношение. Естественней было бы сказать даже, что она не относится к ней никак, ровно потому, что мы не можем сопоставлять структуры. Событие "Я мыслю" как будто исключает всякое прошлое и обозначает создание всего здесь и теперь. Важно заметить, что в этом событии исключается также и прошлое Я. Я, творящий субъект, актуален сейчас, в момент творения. Я творю свой мир и себя вместе с ним.

Впрочем, некое "до" по отношению к событию "Я мыслю" все же улавливается. Мое творение, будучи конструированием сообразно схваченной структуре, не может быть творением из ничего. Оно требует кое-какого материала. Всякое конструирование начинается со структурирования следа. Отношение к следу есть сильное ограничение творящего дискурс субъекта. Прежде мы говорили о следе, как результате моей прежней деятельности. Но поскольку для мыслящего "Я" само "Я" актуально лишь в событии "Я мыслю" и ограничено автореференцией "Я, здесь, теперь", то след, обращающий меня за пределы этой автореференции, свидетельствует о "не-Я". Предшествующая деятельность может быть столь же моей, сколь и не моей. Созерцание, как структурирование следа и обращение его в конструкцию, оказывается поэтому также и пониманием. Последнее есть третий модус события, указывающий на другого творца, деятельность которого, однако, должна быть включена в мой горизонт, т.е. структурирована мной. Решая задачу, я обращаюсь к текстам, к следам, в которых пытаюсь найти конструкции (теоремы, формулы, доказательства и т.д.), т.е. пытаюсь их понять. В этом моем действии может быть не так уж важно кто именно оставил представленные мне следы: я сам или кто-то другой.

Ситуация оказывается в известном смысле двойственной. Эгоистический дискурс стремится представить Я как бесконечное - в том смысле, что ему ничего не противопоставлено. Это действительно так, поскольку все, представленное как не-Я понимается лишь в горизонте события "Я мыслю" и существует лишь потому, что вписано в дискурсивную конструкцию, развернутую сообразно схваченной в этом событии структуре. Все, что будет произведено в ходе конструирования интерпретируется мной как моя деятельность и мой успех. Но, с другой стороны, это же событие "Я мыслю", будучи событием понимания, есть своего рода расшифровка следа, оставленного другим. Поэтому мое структурирующее усилие может быть рассмотрено как повторение чужого действия, как воспроизведение чужого успеха.

Двойственность события превращает всякое конструирование в совместную деятельность. Многообразие следов, обращаемых мной в конструкции, порождает идею сообщества, конструировавшего весь корпус знания. Моя попытка структуризации следа может быть успешной потому, что этот след был конструкцией. Моя деятельность поэтому воспринимается мной как добавление (может быть весьма незначительное) к впечатляющему зданию, созданному сообществом. Как я достраиваю нечто к этому зданию (причем "достраивание" скорее всего подразумевает открытие), так и, возможно, неизвестные мне другие "строители" пристроили к нему каждый что-то свое. Успех строительства должен, следовательно, рассматриваться как общий успех. Я действую как член сообщества и могу понимать себя именно так, поскольку мое конструирование ведется в контексте общего строительства.

Член сообщества - это автор конструкции. Он не обязательно выступает как личность. Тем не менее в совместном конструировании явно обнаруживаются "атомы" общего конструирования. Я не могу принять все многообразие созерцаемых следов как общий массив подлежащего пониманию материала, в котором не различены отдельные дискурсы. Событие "Я мыслю" включает как структуризацию следа, так и приращение конструкции. Приступая к структурирующему действию, я исхожу из гипотезы структурируемости следа - именно эта гипотеза позволяет мне надеяться на успех. Желание понять означает уверенность в том, что структура уже была и мне представлен не мертвый след, а конструкция. Следовательно, мой дискурс должен подразумевать действовавшего до меня подобного мне творца иного дискурса. Но подобного мне, значит актуализировавшего себя в событии. Раз мне предстоит конструкция, возникшая благодаря схваченной кем-то структуре, то следовательно в прошлом имело место другое событие.5 Это событие, происшедшее с другим членом сообщества, ставшего автором конструкции, есть атом развернутого предметного (например, математического) дискурса. Этот дискурс не подразумевает личностей. Он подразумевает лишь называемых авторами субъектов, с которыми случаются события. Этим математика отличается от истории математики. Адресуясь, например, к теореме Вейерштрасса, я не интересуюсь личностью Карла Вейерштрасса, а лишь подразумеваю происшедшее прежде (моего собственного действия) событие.

Итак математическое сообщество атомизировано. Можно предполагать, что каждый его член разворачивает свой собственный дискурс. Математическое сообщество функционирует в событиях и оказывается консолидировано благодаря следу, который каждое из этих событий оставляет. В консолидированной форме сообщество выступает по отношению к каждому из своих членов, поскольку оно является каждому в виде единого следа.

Поэтому сообщество атомизировано и консолидировано одновременно. Легко указать ситуацию, когда его консолидированность проявляется в максимальной мере. Это происходит при работе с книгой (гипертрофированный случай - при работе с учебником). Она предстает как единый след, порожденный как бы единым событием. Созерцание этого следа и его структуризация - единственный атом развертываемого в такой деятельности дискурса. Заметим, что при максимальной консолидированности сообщества, заметнее всего эгоистичность дискурса. Созерцаемый мной след выступает почти как мое индивидуальное достояние, как имеющийся у меня под рукой материал, готовый обратиться в мои собственные конструкции.

Двойственность дискурса лучше всего видна в таком жанре как научная переписка. След, представленный как послание, есть очевидный след события, причем явно подразумевающий автора. Письмо, содержащее дискурсивную конструкцию, без натяжек и двусмысленностей указывает на случившееся прежде "Я мыслю" и словно обнажает атом сообщества, разрушая консолидированность последнего. Но все же попав ко мне, оно, также как и книга, обращается в материал для моего собственного конструирования. Оно встраивается в мой эгоистический дискурс, а его автор теряет индивидуальность, приобщаясь к единому корпусу знания (которое я актуализирую в момент понимания письма).

Подобным же образом можно рассмотреть и работу научного семинара (вообще - любую беседу), с той лишь разницей, что след, обращаемый в материал для конструирования может оказаться устным высказыванием, фиксируемым памятью. Но в той мере, в какой собеседники захвачены обсуждаемой проблемой, они деперсонифицированы. Каждый из обсуждающих смотрит не на другого, а на производимую им конструкцию - для него она есть созерцаемый след и, чтобы ответить, он должен сам обнаружить ее структуру (понять). Иными словами, каждый из участников обсуждения конструирует свой эгоистический дискурс и лишь успех конструирования свидетельствует о взаимопонимании. Заметим, что этот успех, хотя и принимается как совместный успех действующего сообщества, может быть только моим, индивидуальным успехом (происшедшим со мной событием). Даже при устной беседе играет роль только весь корпус знания, представляемый в речи собеседника. Последний есть творец конструкций, т.е. своего рода медиатор, транслирующий для меня деятельность всего сообщества - консолидированного автора всех включенных в рассмотрение конструкций.

Поэтому, естественное положение математика - пребывание один на один с консолидированным сообществом. Последнее обретает актуальность в индивидуальном структурирующем усилии, в событии, хотя являться может в виде разнообразных по форме следов: книги, письма, высказывании собеседника. Сообщество, следовательно, существует (актуально) только в индивиде. Но и индивид не пребывает, а лишь случается, причем случается таким образом, что порождает всегда новую дискурсивную конструкцию, плод совместной деятельности (его и сообщества). Обращение к личности собеседника (автора письма или книги) видоизменяет направленность дискурса. Такое обращение означает, что я делаю сообщество предметом изучения (объектом дискурса). Последнее возможно лишь в том случае, когда прекращается совместная деятельность и я не пытаюсь вместе с сообществом решать какую-либо (например, математическую) задачу. Желая понять не производимую в каком-то событии конструкцию (представленную в виде следа), а того, кто ее произвел, я должен сам создавать конструкции принципиально отличные от тех, которые мне представлены. Такое конструирование будет уместно назвать историческим исследованием. Обращаясь отчасти к тем же, а отчасти к другим следам, я должен тогда пытаться раскрыть совершенно иные структуры, чем те, которые раскрывались мне при решении задачи. Это значит, прежде всего, что я сам перестаю быть членом сообщества. Консолидированность последнего для меня утрачивается, поскольку моей задачей становится отличие одного автора от другого. Я начинаю конструировать само сообщество и образы его членов (как его конструктивных элементов). Здесь не будет предпринята попытка подробного рассмотрения такого конструирования. Представляется, впрочем, вполне возможным, что оно способно обнаружить ограниченность эгоистического дискурса, поскольку приведет к необходимости отказаться от центрирующего этот дискурс события "Я мыслю". Ведь историческое исследование должно учесть диахроническую составляющую мысли и рассматривать, по крайней мере, цепь последовательных событий. Раглядеть в мыслительной деятельности личность можно, наверное, только таким способом.6

Примечания

* Работа выполнена при финансовой поддержке Российского Гуманитарного Научного Фонда (грант N 96-03-04125).

1. Сделанное утверждение естественным образом согласуется с кантовским анализом функций понятий рассудка. Эти понятия пусты, если им не соответствует никакое созерцание (т.е. конструкция). Следует также указать на близость рассматриваемой здесь концепции структуры кантовскому понятию трансцендентальной схемы, хотя это не одно и то же. Схема скорее указывает на временное развертывание априорного синтеза, т.е. определяет систему временных отношений. Структура - так, как я пытаюсь рассмотреть ее здесь, вообще не зависит от времени. Впрочем эти различия весьма трудноуловимы. Кантовское определение трансцендентальной схемы плохо поддается интерпретации и, будучи одним из самых плодотворных понятий трансцендентальной философии, оказывается, вместе с тем, одним из самых темных.
2. Выражения "объект", "дискурс" и "конструкция" очень близки по смыслу. Объектом в проводимом рассмотрении называется результат конструирования, т.е. то, что на кантовском языке можно было бы назвать результатом синтеза способности воображения. Слово "объект" вообще используется в данной работе в том же, практически, смысле, что и в "Критике чистого разума". Дискурс также представляет собой объект, поскольку является знаковой конструкцией, созданной воображением по определенным правилам. Но дискурс - это такой объект, который в качестве конструктивного элемента содержит иные объекты. Так, например, доказательство теоремы о внутренних углах треугольника есть дискурс, содержащий чертеж треугольника (последний, будучи объектом, не является дискурсом).
3. Факт есть элемент дискурса, представленный в виде суждения. Он, впрочем, может включать и графическую конфигурацию, являющуюся некоторым объектом. В любом случае факт также представляет собой конструкцию и сам также может быть объектом. Последнее становится очевидным например благодаря метаматематике.
4. По своему определению память, таким образом, тождественна следу. Единственное отличие между следом-памятью и следом-записью составляет материальный носитель - что, конечно, немаловажно. Но в данном случае я предпочел бы остановиться на единой функциональной роли, которая состоит в потенциальном представлении знания, подлежащего актуализации. Важно уточнить, что, говоря "память" я имею в виду не психо-физиологический феномен, а лишь лишь момент организации дискурса, определяемый самим же дискурсом (точно также как и запись).
5. Экстраполяция собственных способностей за пределы собственного действия является, по-видимому, единственным средством обнаружения другого субъекта при трансцендентальном рассмотрении. Гуссерль, тщательно изучивший такого рода экстраполяции при описании понятия интерсубъективности, называл их "аппрезентацией" или "аналогической апперцепцией" (Гуссерль, Картезианские размышления, СПб, 1998, с.213-219).
6. Личность подразумевает историю, как цепь происходящих (с ней) событий. Проблема в том, как вообще можно выстроить события в цепь при условии несопоставимости структур.