Очерки морфологии всемирной истории.

Мир как история, понятный, увиденный, оформленный из своей противоположности, мира - как - природы, - вот новый аспект человеческого бытия на этой планете.

Так что же такое Всемирная история? Несомненно, некоторое упорядоченное представление, некий внутренний постулат, выражение чувства формы. Но даже и столь определенное чувство не есть еще действительная форма, и, как бы все мы не были уверенны в том, что чувствуем, переживаем всемирную историю, как бы наверняка ни казалось нам, что мы обозреваем ее в ее гетальте, достоверным остается то, что нам еще и сегодня известны лишь некоторые ее формы, а не сама форма, точная копия нашей внутренней жизни.

О каждом организме нам известно, что тема, форма и продолжительность его жизни или любого отдельного проявления жизни определены свойствами рода, к которому он принадлежит. Никто не станет предполагать относительно тысячелетнего дуба, что он как раз теперь и собирается, собственно расти. Никто не ожидает от гусеницы, видя ее ежедневный рост, что она, возможно будет расти еще несколько лет. Здесь каждый с абсолютной уверенностью чувствует некую границу, и это чувство идентично с чувством внутренней формы. Но по отношению к истории развитого человеческого типа царит необузданный и пренебрегающий всякого рода историческим, а значит, и органическим опытом оптимизм по части хода будущего, так что каждый делает в случайном настоящем "затеси" на высшей степени линеарном " дальнейшем развитии", не потому, что научно доказуемо, а потому, что он этого желает. Здесь предвидят неограниченные возможности, но никогда естественный конец - и из обстоятельств каждого мгновения моделируют совершенно наивную конструкцию продолжения.

Но у человечества нет никакой цели, никакой идеи, никакого плана, как нет цели и у вида бабочек или орхидею "Человечество" - это зоологическое понятие или пустое слово. Достаточно устранить этот фантом из круга проблем исторических форм, и глазу тотчас же предстанет поразительное богатство действительных форм. Обнаружится необъятная полнота, глубина и подвижность живого, прикрытые до сих модным словом, худосочной схемой, личными "идеалами". Вместо безрадостной картины линеарной всемирной истории, поддерживать которую можно лишь закрыв глаза на подавляющую груду фактов, я вижу настоящий спектакль множества мощных культур, с первозданной силой расцветающих из лона материнского ландшафта, к которому каждая из них строго привязана всем ходом своего существования, чеканящих каждая на своем материале- человечестве собственную форму и имеющих каждая собственную идею, собственные страсти собственную жизнь, волнения, чувствования, собственную смерть. Здесь есть краски, блики света, движения, каких не открывал ни один духовный взор. Есть расцветающие и стареющие культуры, народы, языки, истины, боги, ландшафты, как есть молодые и стареющие дубы и пинии, цветы, ветви и листья, но нет никакого стареющего "человечества". У каждой культуры свои новые возможности выражения, которые появляются, созревают, увядают и никогда не повторяются. Есть многие, в глубочайшей сути своей совершенно отличные друг от друга пластики, живописцы, математики, физики, каждая с ограниченной продолжительностью жизни, каждая в себе самой замкнутая, подобно тому, как всякий вид растений имеет свои собственные цветки и плоды, собственный тип роста и увядания. Эти культуры, живые существа высшего ранга, растут с возвышенной бесцельностью, как цветы в поле. Подобно растениям и животным, они принадлежат к живой природе Гете, а не к мертвой природе Ньютона.

Гибель Запада, рассмотренная таким образом, означает не больше и не меньше как проблему цивилизации. Здесь на лицо один из основных вопросов всякой истории более приклонного возраста. Что такое цивилизация, понятая органически - логическое следствие, как завершение и исход культуры?

Ибо у каждой культуры есть своя собственная цивилизация. Впервые эти слова, обозначавшие смутное различие этического порядка, понимаются здесь в периодическом смысле, как выражение строгой и необходимой органической последовательности. Цивилизация - неизбежная судьба культуры. Здесь тот самый пик, с высоты которого, становится возможным решение последних и труднейших вопросов исторической морфологии. Цивилизации суть самые крайние и самые искусственные состояния, на которые способен более высокий тип людей. Они - завершение, они следуют за остановлением, как ставшее, за жизнью как смерть, за развитием как оцепенение, за деревней и душевным детством, засвидетельствованным дорикой и готикой, как умственная старость и каменный, окаменяющий мировой огород.. Они - конец, без права обжалования, но они же в силу внутренней необходимости всегда оказывались реальностью.

Каждой из великих культур присущ тайный язык мирочувствования, вполне понятный лишь тому, чья душа принадлежит этой культуре.

Я намереваюсь отныне называть душу античной культуры, избравшей чувственно - явленное тело идеальным типом протяженности, АПОЛОНИЧЕСКОЙ. Со времени Ницше это обозначение понятно всем. Ей противопоставляю я ФАУСТИЧЕСКУЮ душу, прасимволом которой выступает чистое безграничное пространство, а телам" - западная культура, расцветшая на северных равнинах между Эльбой и Тахо с рождением романского стиля в 10 столетии. Аполоническим является изваяние обнаженного человека, фаустовским - искусство фуги. Аполонические - механическая статика, чувственные культы олимпийских богов, политически изолированные греческие города, рок Эдипа и символ фаллоса; фаустовские - динамика Галилея, католическо-протестанская догматика, великие династии эпохи барокко с их кабинетной политикой, судьба Лира и идеал Мадонны, от Беатриче Данте до концовки Фауста. Аполоническая - живопись, очерчивающая контурами отдельные тела, фаустовская живопись - соединяющая пространства посредством света и тени : так отличаются друг то друга фреска Полигнота и написанная масляными красками картина Рембрандта. Аполоническое - существование грека, обозначавшего свое Я, и чуждого идея внутреннего развития, а значит, и действительной внутренней, или внешней истории. Фаустовское - существование, ведомое с глубочайшей сознательностью и наблюдающее самое себя, решительно личностная культура мемуаров, рефлексий, итогов и перспектив, и совести. А далеко в стороне, хотя и посреднячащяя, заимствующая формы, перетолковывающая, передающая их по наследству, появляется магическая душа арабской культуры, очнувшаяся во времена Августа в ландшафте между Нилом и Тигром, Черным морем и Южной Аравией, со своей алгеброй, астрологией и алхимией, мозаиками и арабесками, халифатами и мечетями, таинствами и священными книгами персидской, иудейской, христианской, "позднеантичной" и манихейской религии.

Историческое будущее есть становящаяся даль; бесконечный горизонт мира - даль ставшая ; таков смысл фаустовского переживания глубины. Чувство направления предоставляется нам "волей", чувство пространства - "рассудком", причем наподобие каких то существ, почти на мифический лад : так возникает картина, с необходимостью абстрагируемая нашими психологами из внутренней жизни.

Тот момент, что фаустовская культура, есть культура воли, представляет собой лишь иное выражение в высшей степени исторической предрасположенности ее души. Уже само словоупотребление "Я", динамическая структура предложения вполне стиль деятельности, проистекающий на этой склонности и подчиняющий себе энергией своего направления не только картину " мира - как - истории", но и саму нашу истерию. Это "Я" возносится вверх в готической архитектуре, башенные шпили и котрфорсы суть "Я", и оттого вся фаустовская этика есть некое "вверх" : совершенствование Я, нравственная работа над Я, определение Я верой и добрыми деяниями, уважение Ты в ближайшем ради собственного Я и его блаженства, от Фомы Аквинского до Канат, и наконец высочайшее "бессмертное Я".

Именно это кажется настоящему русскому чем - то суетным и достойным презрения. Русская безвольная душа, прасимволом которой предстает бесконечная равнина, самоотверженным служением и анонимно тщится затереться в горизонтальном братском мире. Помышлять о ближнем, отталкиваясь от себя, нравственно возвышать себя любовью к ближнему, каяться ради себя, все это выглядит знаком западного тщеславия и кощунством, как мощное взыскание неба наших соборов в противоположность установленной куполом кровельной равнине русских церквей.