Кризис гуманизма в нашу эпоху проистекает, несомненно, из опыта человеческой безуспешности, которую выдает и само изобилие наших средств деятельности, и размах наших притязаний.

Эммануэль Левинас, Гуманизм другого человека, II, 1

Я люблю того, чья душа переполнена так, что он забавляет самого себя...

Ницше Заратустра, Пролог, 4

(В оригинале "забывает" (vergisst). Цит. по Э. Левинас, Гуманизм другого человека. - СПб.: Высшая религиозно-философская школа, 1998, с. 194 - примечание В. В.)

Неудача - это когда не получается выполнить нечто намеченное. Неудача может постигнуть в человеческих делах и начинаниях. Ее необходимые условия - ожидание некоторого результата и отсутствие этого результата в итоге.

Это означает, что свойство неудачности приложимо только к тому, по поводу чего можно строить планы и ожидать итога.

Например, рассчитывал попасть в Царствие Небесное - и не попал. Неудача!

Неудача приобретает универсальное звучание с самого начала Нового времени, когда целенаправленность, рациональность, конструктивность, прагматизм становятся обязательными положительными свойствами недосужих занятий.

Эту систему оценок деятельности нельзя приложить ни к Средневековью, ни к Возрождению, когда важнейшие устремления - к Богу или культивированию virtj - были несопоставимы с частностями отдельных неудач и не подразумевали никакого обозримого итога. Скорее наоборот, они уже проистекали из счастливого утверждения об удачности человеческой участи, поскольку в человека изначально заложена возможность приближения к совершенству и величию.

Новоевропейские познание и способ существования человека принципиально построены на неудаче, на потенциальной возможности фальсификации отдельного высказывания, гипотезы или действия, которые только тогда и становятся содержательными, то есть несут в себе знание и самоутверждение человека, отграниченные от возможной неистинности.

То, что уже фальсифицировано и не удалось - отбрасывается прочь.Оно не сбылось, то есть не обладает истинным бытием, по крайней мере на момент проверки.

Запад отворачивается от любой неудачи и больше не принимает во внимание ее наличие, потому что оно не соответствует критериям существования как удостоверенной позитивности и силы, посредством которой явление могло бы удерживаться в круге живущих.

Так половина мира, разделенного Западом на удачу и неудачу, становится невидимой для него. Несмотря на определенное внимание к неудаче как масштабному маргинальному явлению, для преодоления негативных последствий этого явления Запад пытается приложить к нему обычные позитивные приемы исследования - и терпит неудачу, бессильный вытянуть что-то конструктивное из вещи, которая им самим квалифицирована как негативная. Запад отчетливо идет по пути преодоления, а не осмысления неудачи.

Сам факт постановки какой-либо задачи предполагает, что она еще не решена. Формулировка "дано - требуется" означает "дано нам вот это, а требуется-то нечто другое". То есть на момент постановки задачи цель пока не достигнута. Это и есть неудача.

Большинство современных западных текстов по философии написаны в жанре критики чьих-либо воззрений. По крайней мере, типичное начало: "N думал так-то, но дела обстоят иначе," - то есть N постигла неудача в его размышлениях, но мы сейчас это поправим.

Когда же речь заходит непосредственно о неудаче, традиционная дискурсивная доказательность не достигает своей цели по отношению к ней. Результаты такого дискурса всегда банальны: неудача - это то-то и то-то, лечится так-то и так-то. Но в общем, неудача - это вредная и бесполезная вещь сама по себе, как бесполезны рассуждения о скомканности листа бумаги вне контекста его знаковых функций или, допустим, физики деформации целлюлозных волокон. Кстати, из-за этой неспособности неудачи отсылась к чему-то содержательно позитивному она по своей внутренней и неподручной сути не рассматривается как часть культурной и языковой поверхности, а значит, она расположена где-то в глубине.

Проблема еще и в том, что дискурс и само слово имеет дело с различением между значением слова и тем, чего это слово не означает. В отличие от, скажем, ноты, которую тянет скрипач - или ноты, которую тянул неудачник Бельбо.

Между тем, у неудачи нет границы, по которой ее можно было бы различить и обособить. Неудача и удача пронизывают собой все - и друг друга.

Эта двойственность придает западному миру неустранимую потенцию и определяет прогресс как движение в силовом поле от неудачи к удаче. Такая организация западного мира постоянно ставит его в сослагательное наклонение, которого, кстати, он не терпит.

Мир нашего объективного знания, то есть представление о реальном мире, построен из удачи усилий человечества по приобретению этих знаний. Этот мир предполагает существование дополнительного к нему мира неудачи.

Как представить его себе и как он сообщается с нашим миром? Похоже, удачливый, по его собственному признанию, Карл Поппер - это новый Льюис Кэрролл (тоже Карл, только наоборот, да к тому же и заика). В третьем мире Поппера сходятся в один оба мира: удачи и неудачи. Здесь неудача - это пища, которую пожирают и на которой жиреют истинные гипотезы. В их утробах неудача снова исчезает в никуда.

Позитивное западное познание может, в лучшем случае, констатировать свою основанность на неудаче. Удача - это сущее. Она рождается из неудачи, которая есть ничто. Люди, как боги: рождают нечто из ничего.

Попробуем все же увидеть, каким образом удается существовать неудаче, из которой сделан мир западного человека. Это ведь важно и еще в одном отношении. Утром вы порезались во время бритья, днем не смогли взять интеграл, вечером у вас болела голова - кто скажет, что все эти вещи и события не существуют?

Однако знаете ли вы, какое телосложение было у Лейбница? Вот, скажем, Кант был худосочный. История донесла это до нас благодаря большим успехам, которых Кант достиг в заботах о своем слабом здоровье. Когда вы читаете поучительные басни Крылова, представляете ли вы его, обрюзгшего, в нечистом засаленном халате? Каков был в постели Кэрролл - или Поппер? Граф Толстой переписывал каждую страницу своих романов по семь раз. Я спрашиваю: куда делись недостающие шесть страниц?

Все это не важно, не существует для нас, людей Запада, с нашей привычкой к успеху. А существуют и поистине реальны для нас: борода Платона, демон Лапласа и Шредингер в виде уравнения.

Но тогда как нам быть с большей частью нашей собственной жизни, с нашими дряблыми телами, дурным вкусом (естественно, я имею в виду не наше мясо на вкус), запахом изо рта и утренней ленью? Выходит, все это лишено статуса истинного существования.

Я уверен, что все эти неважные подробности болезней и неуспеха весьма трогали своих великих обладателей. Когда в одном из последних интервью Святослав Рихтер со стариковской досадой говорит:"Я себе не нравлюсь!" - речь идет, конечно же, не о его игре на фортепиано, а об ощущении, что ты состоишь из какой-то неприличной, бренной партикулярной плоти, что успех происходит во времени и всегда отторгается от тебя вовне, а твоему неизменному существу, творящему его, оставлена только неудача. Ты - неудачник. (Попробовали бы вы сказать американцу: "You are a looser," - и он вызвал бы вас на дуэль - если бы он не был американцем.)

Попытка вытащить неудачу на этот свет средствами искусства, кампа, психоанализа или эпатажа проваливается, потому что при этом неудача перестает быть самой собою, а перерабатывается в колоритных нищих, писанных маслом, побежденные комплексы и респектабельных преемников идей сексуальной революции.

У неудачи есть и другая прикладная сторона, которой иногда пренебрегают. Неудачные или ошибочные действия и высказывания обнажают скрытые свойства человеческой натуры: тайные замыслы, истинный ход становления и мысли, а не просто ее формально-логическую составляющую. Это и фрейдистские оговорки, и космогонические пассажи из ранних работ Канта, и случайная нетвердость руки художника, которая, впрочем, уже давно освоена эстетикой как признак живости и естественности.

Если взглянуть на неудачу под таким углом, она раскрывает нам нечто скрытое, она причастна к чему-то в человеке, что обычно скрыто от нашего глаза, но без чего человек - не человек.

Неудача неизменно остается интимной, внутренней стороной нашего бытия, не только потому, что мы ее стыдимся, но и потому, что стоит ей показаться на поверхности, внешний мир тут же дает ей щелчка и загоняет ее обратно - на то она и неудача. Если все наши дела поверяются некоторым измерительным инструментом: разумом, здравым смыслом, общественным мнением, интерсубъективностью, способностью суждения, - то удача принадлежит поверхности соприкосновения с этим инструментом, она в состоянии выдерживать это соприкосновение и оставаться при этом на поверхности. Таким образом, она - внешнее, в отличие от неудачи, которая, даже будучи рекрутированной для поверительной процедуры, признается ею негодной и отправляется восвояси с глаз долой.

Однако какие бы способы познания ни бытовали, какая бы важность ни придавалась внешним поступкам и приемам обучения, какие бы внешние носители: книги, компьютеры, общество - ни хранили и передавали информацию, в итоге человек приобщается к знанию, опыту, духу, красоте через некоторые интимные процедуры.

Влияния мира пропускаются через фильтры тренированных чувств и разума, которым мы доверяем, поскольку они удачно прошли проверку. Но куда далее пройдут эти влияния? Они вступают во взаимодействие с нами, когда они уже миновали поверхность, когда они уже внутри нас, в нашей глубине, где лежит наша человеческая сущность.

Когда мы меряем от поверхности человека, которой он раскрывает себя миру, обнаруживается некоторая глубина интимности, которая составляет существенно человеческое хотя бы потому, что именно через нее, а не только через поверхность, преданную огласке и очевидности, именно через эту глубину внешний мир (если уж называть его так) приходит во взаимодействие с человеческим духом.

Если бы это было не так, то или эта глубина не имела бы отношения к сути человека, или часть человеческой природы , лежащая на этой глубине, была бы вовсе лишена связи с внешним миром, то есть человек как мирское существо тоже был бы начисто отрезан от своей существенной части. Но если человек - это нечто целое, то и мир должен как-то сообщаться с глубиной, о которой идет речь.

Нельзя раскрыть всю эту глубину знанию западного типа, поскольку при этом по крайней мере неудача, из которой составлена большая часть нашей жизни, не может удержаться на поверхности, но мир может проникать на эту глубину и брезжить в ней.

Поверхность и глубина, о которых мы сейчас говорим, возникают из западного разделения на удачу и неудачу.

Поэтому проникновение мира в человеческую глубину не может быть исчерпывающе квалифицировано нами в терминах западного познания, что показано выше.

В каком бы виде влияние мира не доносились до конкретного человека как носителя человеческой сути, внешний мир должен затрагивать интимную глубину человека, чтобы провзаимодействовать с его душой, и это соприкосновение может происходить помимо познания и жизнеотношения западного типа и оказаться не распознанным им.

И именно неудача помещена, погружена самим человеком Запада в глубину интимности, а значит, именно она весьма близка к нашей сути.

Замечание, добавленное по просьбе редактора. Этот текст вполне традиционен, а поскольку неудачу нельзя схватить традиционными средствами, то мой текст представляет собой не только описание, но и иллюстрацию неудачи. Однако, по мнению автора, добавлять это замечание к тексту было бы очевидным, а главное, удачным приемом, что снизило бы иллюстративную ценность материала.